В углу моей комнаты висит икона Спасителя с горящей перед ней лампадой. Я привык к ней и редко задумываюсь над тем, какое место икона занимает в моей жизни. Православное украшение интерьера, что-то привычное для молитвы, одна из обрядовых сторон Церкви, красота, наконец… Вот что значит икона для бытового сознания. Но за этими красками разверзаются бездны. 
Приближается первая неделя Великого поста. Я готовлюсь к проповеди о торжестве иконопочитания, перебираю в памяти всё, что знаю о «богословии в красках». Две вещи вспоминаются ярче всего.

В самом начале Великого поста, как тот исходный “тон”, которым определяется вся великопостная “мелодия”, мы находим Великий покаянный канон св. Андрея Критского. Он разделен на четыре части и читается за великим повечерием, вечером, в первые четыре дня поста (в нашем храме начало в 18:00). Его можно описать как покаянный плач, раскрывающий нам всю необъятность, всю бездну греха, потрясающий душу отчаянием, раскаянием и надеждой.

Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам.
Чистый Понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью:
— Пост да молитва небо отворяют!

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Сегодня последнее воскресенье перед Великим постом — Прощеное воскресенье, когда Церковь вспоминает изгнание первых людей из рая.
Бог создал человека святым. Свята была душа первых людей, а потому не требовалось человеку никаких Божиих заповедей — все заповеди были вложены в его нравственную природу. Только одна заповедь — не десять, а одна — была нужна первым людям, чтобы сохранить святость души; и заповедью этой была заповедь послушания Богу.

Богатство ищут, счастья ждут. А старость не ждут и не ищут. Она приходит сама и без стука. Поначалу человек раздваивается. Внутренне он чувствует себя молодым, а в зеркале видит кого-то сильно помятого. Но потом человек смиряется. Он признает себя стариком и внутри, и снаружи, и если здесь нет отчаяния, нет на Бога обиды, то вполне возможно, что это начало подлинной мудрости.